Мирошниченко Сергей (Банан)

Он отсидел два с половиной года за угон автомобиля и вышел на свободу в один из февральских дней 1990 года. Это была вторая его отсидка, а время случилось неспокойное. И по части взбадривания своих и без того расшатанных нервов, в ту пору, Банан не имел возможности как говорится раскумариться. Нечем, понимаете ли. А её тогда ни у кого не было, возможности этой, смутненькое время, непонятное…

Сидим на кухне в квартире у Банана. Уже ночь, его родные сёстра почивают давненько, а нам не спится, мне бы домой идти, но нет, сижу. Банана слушаю. Много чего рассказал про жизнь тюремную старый товарищ и не прерывает повествование. Смотрю на него и понимаю, ему бы сейчас ещё что-нибудь внутрь принять так соловьём зальётся. А он уж сам об этом подумывал, но нету ничего. Тогда он вдруг вспоминает:

- Слушай. Чай есть! Чёрный, байховый.

- При чём здесь чай? – спрашиваю его. – Пить его, что ли будем? Гляжу, и пить-то его не с чем.

- Зачем пить чай? Его и пить не надо…

Я вопросительно смотрю на него.

- Как это?

- А так, как мы делали на зоне. Берёшь вот так…

Он раскрыл ладонь левой руки, а правой ухватился за квадратную пачку чая и высыпал его себе в руку. Получилась пригоршня.

- Подставляй!- обратился ко мне Банан. - Руку подставляй!

- Что за ерундистика-дуристика! – выпулил я, но всё же ладонь подставил, и в неё тотчас ссыпались чёрные, высохшие «опилки» чайного листа.

Банан удовлетворённо хмыкнул и скомандовал:

- Засыпай в рот и жуй… Во как! – его щёки раздулись от порции сухого чая, и он принялся тщательно пережёвывать его, пытаясь вытянуть терпко-горькую влагу.

Я последовал его примеру. С минуту мы сидели молча и жевали, смотря друг на друга: я всё с тем же вопросительным видом, а он умиротворённо то и дело закатывая глаза при каждом глотке. Только, что он там мог глотать?

- Чуешь!? – с какой-то необыкновенной радостью прошептал Банан. – Чуешь, да!? Как мотор работать начал, а! Ходуном ходит и по крови волны идут…

-Да ничего я не чую…- бросил я и направился в ванну, где выплюнул всю эту горькую дрянь в унитаз.